—  Еще бы минута, и я бы уехал на хрен, — поприветствовал он нас.

—  На Острякова, пожалуйста, — не снизошел до извинений Григорий. —  К подземному переходу.

— А там мы что забыли? — я с тоской поглядел на счетчик.

— Там я выйду, а ты поедешь досыпать.

— Досыпать?! — офонарел я. — Как это - досыпать, если я и так сплю?! А если не сплю, то когда я успел проснуться и потерять "крышу"?

—  С тобой все в порядке, Вася, — отсканировал мой друг мои мысли. — Я потому и пришел к тебе, а не к  кому-то другому, что ты без предрассудков.

Он льстил мне, но меня это не расслабляло. Незаметно для Гриши я потянул себя за край века, ущипнул за мочку уха и, поскольку ни Гриша, ни таксист от этого не исчезли, положил свою руку поверх Григорьевой. Его рука была ледяной.

— Да, да, — подтвердил Григорий результаты моего опыта. — Все так. Но разве это что-то меняет в наших с тобой отношениях, Вася?

—  Это что-то меняет в моих отношениях со мной, — пробормотал я. — До сегодняшних двенадцати тридцати я был прост и прям, как оглобля. Теперь я с завихрениями.

 — Главное, что ты не боишься, — ободряюще улыбнулся он. — Не боишься непонятного, неведомого. Оно скорей притягивает тебя, чем страшит. Я прав?

— Да, — подтвердил я, внутренне себя костыля. — Такой вот я парень, без "башни"!

— Ты классный парень, — похвалил меня Григорий на полном серьезе.

—  Был бы классный,    вызвал бы тебе тогда "скорую", — озлился я. — Делал бы,  как считал нужным, а не тебя, идиота, слушал! Ты ведь работоман, идиот! А мы - ублюдки! Пользовались тобой как тяговой силой!

—  Правильно делали, — оправдал Григорий сборище эгоистов. — Меня-то все одно было не переделать. Горбатого, как  говорится... — Он оборвал себя, и улыбка сползла с его осунувшегося за время смерти лица: видимо, он вспомнил о своем несостоявшемся семейном счастье.

— Тебе повезло, что ты не женился на Кате, — проявил я  в полной мере свою оглобистость. — Ты извини, что я так говорю. Но я ее понял.

—  У тебя большой жизненный опыт, — усмехнулся он, клеймя во мне лавеласа. А я им, надо признаться, был. По крайней мере, до сегодняшней ночи вид красоток действовал на пять моих чувств, как запах цветов на рецепторы насекомых. Правда, отдавая себе отчет, что с таким количеством крошек я все равно не перезнакомлюсь близко, я смотрел на них, как художник на шедевры природы. К тому же, я никогда не изменял женщинам, с которыми находился в  интимных отношениях, - пока такие отношения длились. Я искренне жалел своих женщин, когда наступала развязка того или иного романа, - почти все они были не чета Гришиной Кате – добрые, порядочные, великодушные. Но каждую из них я невольно сравнивал с Никой. Я ни в ком не находил Нику, и это чертовски осложняло жизнь мне и тем, кто прельщался мною. Будучи человеком без "башни", я упорно продолжал любить Нику - за то, наверное, что не успел ее разлюбить. За боль, которую она мне причинила. За свое уязвленное самолюбие. Иной раз мне казалось, что я бы вышиб ее из своей жизни пинком под зад, доведись нам продержаться в связке хотя бы год. Но Ника исчезла с концами. Я ничего не знал о ней с того дня, как она позвонила мне по телефону и огорошила сообщением, что выходит замуж за какого-то друга своего детства и уезжает с ним из Севастополя. В тот самый день я и  открыл в себе ловеласа -  "свободного охотника    за женщинами и  справедливостью", как в шутку называл меня Гриша. Охота за справедливостью принесла мне так мало удач, не говоря уже о лаврах, что о ней распространяться излишне.   В результате этой охоты я стяжал себе славу склочного, злобного, конфликтного негодяя, чуть ли не параноика с манией унижать вышестоящих,  лишился возможности куда-либо устроиться на работу, а все надежды еще сколько-то покоптить небо связывал с вновь организуемым творчески-коммерческим союзом, этим эльдорадо художников, изнемогших от нищеты и невостребованности.  В единстве с единомышленниками, в истерическом рывке к вожделенному берегу я, как и все другие, предал Григория. Как и другие, осознал я это постскриптум.

—  Не казнись, — нарушил голос Григория ход моих наворотов. — Ничего особо страшного не случилось. Во всяком случае, для меня. Ну, вот я и прибыл.

—  Уже?! — я вдруг искренне испугался, что больше никогда не увижу его и, расплатившись с таксистом, выскочил из машины. — Тебе что, прямо сейчас ТУДА? Время еще... Еще только два десять!

— А ты хочешь побыть со мной? — спросил он и недоверчиво и растрогано.

— Да, хочу, — рубанул я с плеча. — Черт его знает, когда ещё встретимся! Да и встретимся ли! Ты-то наверняка в рай попадешь, а я наоборот!

Секунду он напряжённо о чем-то думал.  Потом спросил, как бы  решившись на поступок из ряда вон: «Проводишь меня?»

—  Туда? — уточнил мой инстинкт самосохранения.

— Посидим, поболтаем… Потом ты уйдешь. Я обещаю тебе твердо - уйдешь. Ты же знаешь, я всегда держу свое слово.

— Добро! — ухнул я башкой в омут.

Его посмертная жизнь явно не была медом, и  вливать в нее еще и свою ложку дегтя мне не хотелось: и без того я был виноват перед Гришей.

Григорий взял меня под локоть - он старался не слишком меня касаться - и повел вниз по лестнице подземного перехода. Если бы не он, я бы, наверняка, очутился на другой стороне проспекта, но с ним попал в длинный просторный зал суперсовременного бара: такие бары открывают теперь в помещениях бывших бомбоубежищ. От подобных ему мест отдыха отличала этот бар гнетущая атмосфера. Приглушенно играла музыка, приглушенный свет не позволял разглядеть лица сидящих за столиками людей, но люди сидели каждый сам по себе, погруженные в собственные свои мрачные мысли.

Григорий подвел меня к столику у стены, и тотчас же к нам приблизился официант.

— Не положено, — мягко укорил он Григория.

— Знаю, Харон, — так же мягко ответил Григорий. — Но лучшее правило - это исключение, правда? Через полчаса он уйдет.

—  Будете заказывать что-нибудь? — спросил официант.

—  На Ваше усмотрение, — ответил Григорий.

—  У нас нет денег, — напомнил я.

—  Они здесь и не нужны, — сообщил Гриша так, будто жалел, что в этом баре денег с нас не потребуют.

Дружелюбный официант принес нам  по кружке пива с баранками.

—  Если он вовремя не уйдет...—  предостерег он,

— Уйдет, уйдет, — заверил его Григорий. — Я прослежу за этим.

—  Гнусно здесь, однако, — констатировал я, когда официант нас покинул. —  Хотя пиво - что надо! А чего они такие смурные?

— Не привыкли, — ответил Гриша, — тоскуют. Да и я, знаешь, тоскую! — признался он и понурился, — Потому и попросил тебя побыть немного со мной.

И впрямь, смертная тоска пропитала воздух бара настолько, что даже классное неразбавленное пивко комом становилось поперек  горла.

—  А почему бы Вам не перезнакомиться, не общнуться между собой? — родил я рациональную мысль.

— Психологический барьер, — отмел мою идею Григорий. — Мы не здесь, в принципе, - мы с теми, кого покинули. Мы тянемся к ним, они, в свою очередь, держат нас. Это мешает нам  двигаться дальше, углубляться в неведомое. Посмотри вон на того парня: он сидит в этом баре больше семи лет. Его мать не устает по нему убиваться.

Я поглядел в указанном направлении. Через столик от нас худощавый, с прилизанными волосами парнишка, таращился в никуда огромными пустыми глазами. Он был настолько неподвижен, что напоминал муляж человека. То бишь, усопшего.

— Душа его - с матерью, — просветил меня Гриша. — Ходит за ней по жизни, как собачонка на поводке. Мне, как видишь, повезло больше: я здесь не заторчу.

— Да, тебе больше повезло, — признал я уныло. Близкой родни у Григория не осталось, а мы и розовая подруга Катя... Мы, конечно же, будем вспоминать о нем все реже и реже...

Лысый дед, смаковавший пивко близ неподвижного юноши, поднялся и пересел за соседний столик. Вероятно, общество манекена угнетало даже на переправе. Несколько человек в зале также пожелали размяться и изменили дислокацию. Я отметил, что перемешиваются они только вправо, в направлении задней стены зала-бункера. Затем я поймал себя на том, что зря растрачиваю драгоценное время: раз я угодил туда, где мне находиться не полагалось, то набираться следовало впечатлений, а не только даровой выпивки. Я живо себе представил, как поведаю Марише о приключениях  этой ночи. Только одной Марише и расскажу. Поверить она мне все равно не поверит, но в психическом расстройстве не заподозрит, а внимать будет как Шахеризада мужского пола. Познакомился я с Маришей всего за неделю до кончины Григория, и отношения наши находились на стадии платонического взаимовлечения.

Выругав себя за то, что захватил в дорогу не блокнот с карандашом, а военный билет, я вознамерился как можно точней запечатлеть в памяти образы посетителей бара и развернулся со стулом к их основному скопищу. При этом я кого-то задел.

—  Полегче, пся крев! — рыкнули снизу.

— Ты что-то сказал, приятель? — не понял я.

—  Волк тамбовский тебе приятель, — нахамили из-под стола, и, поглядев себе под ноги, я увидел вислоухого, со свалявшейся шерстью кобеля.

—  Он на нарочно, Шарик, — извинился за меня Гриша.

—  Сто раз тебе повторять, Арсентьев, что никакой я не Шарик?!    — ощерился пес. — Взяли, быдло, моду, черте как собак называть! Бобик, Фунтик, Пифик, тьфу ты, пся крев! Ричард я!  Ричардом был, Ричардом и помер!

— Львиное сердце, пся крев! — съязвил я раздраженно. Такие вот типы, неважно, о двух или о четырех конечностях, действуют на меня однозначно: как репей в деликатном месте.

— Заглохни ты, урод недожмуренный! – с ходу наехал он. — У тебя здесь вообще никаких правов нет! — и со всех лап устремился к Харону - насексотить о непорядке.

К неудовольствию бедняги Ричарда как раз в этот миг Харону стало не до него. Легким шагом он направился в дальний конец зала, к гнездившимся за крайним столиком старичкам. И обратился к ним так, будто поздравлял с присвоением высших наград Родины: "Господа, Ваш выход!" Он распахнул дверь, над которой зажглась надпись "Выход", и старички один за другим вступили в серебристое сиянье снаружи и бесследно в нем растворились. Харон им помогал, поддерживая под локотки и улыбаясь по-светски.

—  Куда это он их? — полюбопытствовал я.

— В Дальнейшую Неизвестность, — ответил Гриша. — Сорок дней прошло, а привязанностями их никто не задерживает.

Места убывших за крайним от двери столиков тут же заняли очередники. Харон поспешил обратно. Шарик рванулся было к нему, но опять потерпел фиаско: у входа в бар нелепо топталась оборванка с синюшной ряшей.

Нимало не смутившись обликом вновь прибывшей, Харон адресовал ей свою американскую, с толикой античной грусти улыбку.

—  Добро пожаловать, сударыня, — поприветствовал он оторопело озирающуюся по сторонам тетку. — Позвольте, я помогу Вам устроиться.

И он повел ее к столу, за которым балдели такие же, как она, синяки. Эта компания, кстати, выглядела наиболее оживленной.

— Уверен, Вам здесь понравится, — объявил Харон вновь прибывшей.

Я был тоже в этом уверен. Но так как алкашеское застолье - как на моем, так и на этом свете - нисколько не расширяло мой кругозор, то я сконцентрировался на двери с надписью "Выход".

— А что там такое, дальше? Ну, где все исчезают? — пристал я к Грише.

—  Каждый узнает это в свой черед, — ничего не объяснил он.

— Ты не пробовал туда заглянуть?

— Это невозможно, — отчеканил Григорий. Похоже, он догадался о моих намерениях.

Мне, однако же, в эту ночь представлялось возможным все.

— Вася, Бога ради, сиди спокойно, — попытался урезонить меня Григорий. — Ты здесь не дома.

— А если я хочу поразмяться? — заартачился я. — Потанцевать, например? Где написано, что здесь нельзя танцевать?

 И с безрассудством, что сотни раз доставляло мне неприятности, я направился к центру зала - как бы в поисках подходящей партнерши.

Руководствуясь постулатами конспирации, я и впрямь предложил некой даме изобразить со мной ригодон, точно зная, что она тут же откажется. И хотя годков ей было под сто, и она вполне могла бы знать и любить именно этот танец, дама, как и моя интуиция, оказалась на высоте. Конечно, я рисковал, но кто не рискует, тот не хлещет шампанское даже в загробных барах! Лавируя между столиками - все еще как бы в поисках той, что готова закружиться со мной в вихре румбы, - я неуклонно приближался к заветной двери. Пассивность покойников мне претила. На их месте я бы сразу же по прибытии сюда разведал доподлинно, что ждет меня дальше. А уж тогда и решил: шагать в сияние или торчать в баре до второго пришествия.

Я уже потянулся к ручке, когда услышал за собой любезный голос Харона: "Господин Тимошенко!"

 — Да?              

Я обернулся с самым наивным и тупым видом, какой только смог напустить на себя.

Харон улыбался мне. На сей раз не по-американски дежурно, а, я бы даже сказал, союзнически.

—  Незнание законов не освобождает от их действия, правда? — спросил он учтиво. — Сегодня Вы здесь только гость и не должны нарушать законы гостеприимства. Будьте добры вернуться к господину Арсентьеву.

 Мы с Хароном превосходно друг друга поняли, так что ломать комедию дальше не имело смысла. Тем паче, что подставлять Харона под неприятности я не хотел: допустив мое присутствие среди мертвых, он и так нарушал какие-нибудь инструкции. А у ног его, вдобавок, вертелся Шарик с какой-то шелудивой сучкой, и оба взахлеб, наперебой тявкали. Такие могли натявкать и на Харона. Он же не был в загробном мире крутой фигурой. Он, насколько я помню, надрывался перевозчиком через Стикс.

— Где река, кстати? — осенило меня, когда я достиг Григория. —  И почему это Харон никого никуда не перевозит?

— Все меняется, — ответил Григорий. — Как и наши представления обо всем.

Он смотрел на меня с укором. Моя нахальная бесшабашность явно не соответствовала миру сему, и, обозрев еще раз скорбные лица умерших, я  впервые со страхом, представил себя здесь не гостем.

"Ведь они же там, раньше, были все разные, — подумал я с внезапно накатившей тоской. — Неужели и я стану таким же? И уже не решусь заглянуть за дверь? Буду сидеть истуканом и горевать, горевать... Но тогда я увижу Нику! — нашел я, чем себя в печальном будущем распотешить. — Моя душа разыщет ее, и мы пообщаемся на уровне душ!

Способность впадать из одной крайности в другую, переходить от радости к горю и наоборот, была наиглавнейшей чертой моего творческого воображения. Порой оно губило меня, но порой спасало. На сей раз, однако, фантазия сыграла со мной подлую шутку: еще не сбросив телесную оболочку, я уже узрел Нику. И не где-нибудь, а в десяти столиках от себя. Ошибиться могли глаза, но не душа, — через проход, за скопищем склоненных голов, чуть склонив голову, сидела она, моя любимая женщина!

— Ника!! — заорал я, как в базарный день на майдане. Заорал так, что в зале все вздрогнули, а музыка оборвалась. Харон торопливо пробирался ко мне из дальнего конца бара. Шарик рычал, вздыбив шерсть. Ледяные пальцы  Григория тянули меня к выходу на поверхность, но я и не думал уходить. Я не замечал ничего. Видел только, что Ника меня узнала, что она медленно, в растерянности, поднимается мне навстречу и, отбиваясь от Григория, я все кричал неприлично громким радостным голосом, как, наверное, никто здесь не кричал с момента сотворения бара: "Ника, привет! Давай сюда, живо! Это же я, Васька Тимошенко, твой Васечка!"

Вконец оборзев от счастья, потеряв о месте действия последнее представление, я, как рядового бармена, хрястнул по плечу Харона и распорядился: "Шампанского со льдом, Харик!  Ну, и фруктов разных нам! И конфет!"

К числу шедевров природы, с которыми я затевал флирты или семейные драмы, Нику отнести можно было только с натяжкой: Ника на звание канонической красавицы не тянула. Но ее овальное лицо с добрыми черными глазами и улыбчивым ртом было всегда таким приветливым, таким лучезарным, что плевать я хотел на эстетические каноны. Мне, наоборот, нравилось, что ноги у нее худенькие, как у подростка, а нос по-российски рыхлый.

Я так и не понял, почему Ника меня покинула. За полтора года близкого знакомства с эпизодами совместного проживания мы ни разу всерьез не поссорились. Даже когда я сидел на полнейшей финансовой мели или же надирался до безобразия. Ника была не только веселой и обаятельной, - она была деятельной и по-человечески надежной. Так что, пока я методично долбился лбом в стенку для того, например, чтоб сняться с финансовой мели, Ника шла другим путем и возвращалась с деньгами, сигаретами и продуктами харчевания. Их волшебное появление объясняла она по-разному: тo подменяла торговавшую в киоске подружку, то помогла продать дефицитное лекарство (а работала она в поликлинике медсестрой), а то заняла под зарплату у "врачика", дамы обеспеченной за счет мужа. И всякий раз я ей верил, и ни разу не заподозрил Нику во лжи. Даже когда кто-то из корешей проинформировал меня о дополнительном источнике нашего с Никой существования - источнике в лице какого-то ее бывшего одноклассника, а ныне делового донельзя мэна, - я информацию к размышлению не принял. Вероятно, из нежелания выглядеть альфонсом в своих же глазах.

Итак, мы жили  душа в душу. По крайней мере, мне так казалось. Жила Ника то у меня, в моей отдельной однокомнатной в "престижном доме сталинской постройки", как пишут в рекламных объявлениях, то у родителей - в дни, когда их перемыкало на праведность. В такие дни они нам звонили по телефону и объявляли, что Ника - позор семьи, я - гад непорядочный, потому что не веду ее в загс, а весь город только и делает, что судачит о Нике и обо мне.

Мы на рожон не перли, гусей не дразнили и позволяли поутихнуть страстям, вызванным появлением у Ворониных очередной закомплексованной пуританки. В загс же мы не шли, поскольку не считали нужным вмешивать государство в свои личные отношения. Того более, мы считали это ненужным и даже пошлым. Нам хотелось быть свободными от условностей, а так как детей заводить мы не собирались, то не спешили и с регистрацией брака. Я, во всяком случае, не собирался заводить детей до тех пор, пока не смогу их кормить. Ника полностью со мной соглашалась, хотя про себя думала, может, и по-другому. Во всяком случае, от родителей ко мне возвращалась она как в единственный родной дом.

Не скажу, чтоб Никины родичи были гадостными особами — они, в отличие от меня, были как раз-таки нормальными бюргерами. И они хотели добра единственной дочери. Общепринятого добра на нормальный лад. Потому и подзуживали Нику поскорее бросить такое добро как я. Еще в самом начале нашей с Никой любви Воронины выяснили про меня все, что только можно. Допускаю, они знали обо мне поболее, чем я сам. Знали даже то, какого цвета был мой ночной горшок в детском садике. Они знали про меня и такое, чего со мной никогда не происходило. По сведениям этих доморощенных штирлицев, я тянул срок за злостное хулиганство, потому что, ни с того ни с сего, в сильно поддатом виде и с толпой мне подобных, зверски избил на улице незнакомого человека. На самом же деле на улице толпой избили меня, но такие нюансы Никиных родных не интересовали. Как не интересовали Нику инсинуации общественности.

Продолжение следует...