В общем, для меня Ника была наишедевральнейшим шедевром природы, и когда, ни с того ни с сего, она так мило, так по-дружески навсегда сделала мне ручкой, я обалдел.

— Баба с возу - скатертью ей дорога! — благословил я Нику на супружество с одноклассником. И почувствовал себя хуже, чем когда меня отделывали кастетами. Ко всему прочему, я ощущал себя идиотом. Все ведь было так хорошо, просто здорово и - нате Вам! Тут же я решил, что Ника попросту меня разыграла, и успокоился. Но когда к вечеру она не вернулась, я забил тревогу и позвонил ее родичам. Приторным от злорадства голосом Никина мать сказала, чтоб я поискал себе других дур, потому что Ника больше не дура, а без пяти минут жена приличного человека.

От счастья за Нику я в тот день надрался до чертиков. До того, что и впрямь нашел какую-то дуру, каковую и гонял наутро за пивом. Я решил забыть Нику, но... она на все сто оправдала имя свое: она меня победила. Я вспоминал нее чуть ли не каждый день в течение целых трех лет. Неудивительно поэтому, что, при виде ее, я так непристойно радовался в загробном баре. Я так радовался, что не сразу сообразил: а почему, собственно, она здесь?

Мы стали центром внимания. Мы сближались. Никто больше не удерживал меня, никто нам не препятствовал. Похоже, посетители бара позабыли разом о собственных скорбях и жили теперь нашей встречей. Даже Ричард-Шарик с шелудивой сучкой заткнулись, проникнувшись уникальностью момента.

Я почувствовал на себе взгляд Харона и обернулся к нему. Харон, казалось, постарел тысячелетья на три. И не оттого, что мое безрассудство могло обернуться для него нагоняем, - от каких-то давних воспоминаний. Возможно, об одном сумасшедшем - Орфее. О других таких сумасшедших лично я ничего доселе не слышал. Харон взглядом заклинал меня остановиться, повернуть вспять, бежать, он сочувствовал мне и - он меня уважал. Пожалуй, за всю его тяжкую служебную деятельность, только мы с Орфеем и внесли свежую струю в предбанник Царства теней.  Мой инстинкт самосохранения был всецело  солидарен с Хароном, но я не слышал его - я видел перед собой Нику. Черные глаза полыхали на очень бледном лице, и в глазах этих надежда сменялась отчаянием, а отчаяние - мольбой о помощи.

Я обнял Нику и мигом понял, что она делает в баре "У Харона".

—  Так ты - умерла? — проявил я удивительную для места встречи смекалистость. — Как тебя угораздило?

—   Угораздило, — прошептала она.

Ника по-детски уткнулась мне в грудь лицом, и только тут до нее дошло, что я - живой.

—  Не может быть, — пробормотала она. — Ты...Ты...Так не бывает!

— Я тут в гостях, — объяснил я необходимое. — Можешь ты пересесть за наш столик? Я тебя познакомлю с другом. Или здесь нельзя пересаживаться?

Ника взглянула вопросительно на Харона.  Харон кивнул, и я повел Нику туда, где в волнении, в отчаянии, почти в ужасе дожидался меня Григорий.

Посетители бара, тоже, видно,   кое-что смекнувшие, теперь смотрели на меня так, будто я сошел к ним,  чтобы всех их возродить к жизни. Они были не правы: и в самых дерзких атеистических бреднях я не посягнул бы на прерогативы  Иисуса Христа.

Я обнимал Нику за талию, как обнимал ее когда-то на земле, и чувствовал, как холодеет кровь в моих жилах. Но все равно я обнимал Нику. Так я самоутверждался  над смертью и давал Нике шанс самоутвердиться над ней, а заодно усыплял бдительность усопших: пусть думают,  что я - одни из них, только с большим прибабахом!

Харон поставил перед нами ведерко с шампанским, вазу с фруктами и коробку шоколадных конфет. Аналитик во мне, тормознув на время влюбленного,  задался было вопросом: "Из чего все это здесь делается  или  на какие шиши покупается?"  Но Харон не дал мне внести ясность в этот вопрос. Наклонившись, он прошептал одними губами: "В Вашем распоряжении двадцать одна минута. Только двадцать одна  и ни секундой больше".

— А что будет потом? — рассеянно спросил я.

Он глянул на меня, как многоопытный врач на пациента  в коме, и удалился. Шарик-Ричард и сучка помчались за ним, вымогая куриные окорочка.

—  И здесь сплошной блат! — агрессивно скулила сучка.

—  Геноцид! — рокотал Шарик-Ричард. — Знал бы, что после жизни начнется такая собачья жизнь, взбесился б на фиг и пол-Европы быдла перекусал!

Харон молча подал им в миске требуемое. Они жрали, умудряясь при этом ругаться и привередничать. Они достали меня! Вероятно, потому что лишь они да алкаши в центре зала проявляли признаки привычного поведения. На месте Харона я б давно дал пинка этой малопочтенной публике! На месте Харона я бы, впрочем,  не продержался и дня! На его месте я не оказался бы никогда, оттого уже, что я - смертный! И здешний покой нарушаю потому лишь, что пока еще жив. Я - да, а вот Ника!...

— Расскажи-ка, что с тобой приключилось, — потребовал я, разливая шампанское по бокалам.                          

— Я...— она замялась, — под машину попала.

— Черт знает что! — разозлился я на подлость судьбы. — Но ты хоть в свое удовольствие пожила? Ты была счастлива?

— Я была счастлива, — ответила она, как прилежная ученица отвечает невыученный урок. — У меня даже своя машина была. Только я так и не научилась ее водить. Мы с мужем ездили отдыхать за бугор. Два раза.

—  И как оно? — задал я дежурный вопрос.

—  Класс! – ответила она искренне. На миг она сделалась прежней Никой, импульсивной, любящей подарки и праздники.

—  Господи, какую же я сделал глупость! — глухо пробормотал Григорий. Поглощенный созерцанием Ники, я почти позабыл о нем, и лишь теперь ощутил, как он молча страдает рядом. Страдал он из-за своей незавершенной  любви, из-за нашей - тоже незавершенной, и оттого, что нежданная эта встреча подлила масла в  огонь.

— Я не должен был тебя сюда приводить, — каялся он. — Но я не знал...

— Конечно, не знал, — я ободряюще похлопал его по ледяному плечу. — Но я очень рад, что нашел Нику!

— Нашел? — переспросил он с нажимом и дико на меня посмотрел. — Ты не нашел,  ты потерял!

Ника вздрогнула и сжалась в комочек.

—  Он прав, — прошелестела она. — Если бы мы не встретились здесь... было бы не так больно.

—  Можно подумать, я тебя здесь оставлю! — заявил я с наивной самоуверенностью нео-Орфея. — Я тебя отсюда заберу.

На Гришу при этом я старался не смотреть: его я намеревался здесь бросить. Но ведь я не знал толком, и как спасу Нику!

— Не обманывайся и не обманывай девушку, — сурово предложил Гриша. — Спасать надо тебя. Здешние люди начинают догадываться, что ты — не из их среды. Боюсь, они вцепятся в тебя как утопающие за соломинку, и тогда...

— Уходи, Васька, — попросила чуть слышно Ника. — Прямо сейчас.

— Допивай свое шампанское, сделай вид, что хочешь проводить ее за ее столик, и - бегом к лестнице, — разработал Гриша план моего бегства из пред-аида.

— Понял, — с легкостью согласился я. — Сегодня и правда я немножечко не готов с Вами остаться. Хотя здесь неплохо. Превосходное обслуживание и даровые деликатесы.

—  Здесь хорошо, —  укрепляя меня в решимости бежать в жизнь, подтвердила Ника. — Но тебе здесь пока не место.

—  За будущее! —  провозгласил я и звонко чокнулся с ними.

—  За прошлое, — ответили они хором. Я встал и подал руку Нике.

Весь бар напряженно пялился на меня. Даже парень, душу коего не отпускала от себя мама, на миг позабыл о своем посмертном сыновнем долге.

— Харон, можно вальс? — спросил я нарочито громко, чтоб слышали все. И закружил по залу свою снегурочку, свою снежную королеву. А зал вперился в нас сотнями глаз и казался единым существом, готовым сорваться с места и растерзать нас. Так в этом зале, видимо, никогда еще не кощунствовали даже самые жестокосердные скептики, философы или самоубийцы по убеждению.

Танцуя, мы приблизились к лестнице, и я стремительно ринулся наверх, увлекая за собой Нику. Но...Ника вдруг словно бы вросла в пол. Я рвал ее к себе, я напрягал все свои силы, чтобы сдвинуть ее с места хотя бы на миллиметр, однако с равным успехом я мог бы дергать из почвы эвкалипт. Между тем покойники в зале ахнули, вскочили и скопом устремились ко мне — все разом, включая тех, кто сидел на выходе в Дальнейшую Неизвестность. Я видел, как они приближаются - будто в замедленной съемке - и каждого запоминал  в лицо, видел искаженное страданием лицо Ники: она пыталась, но не могла преодолеть притяжение Смерти; видел Харона, заклинающего безмолвно: "Оставь ее!" — и Шарика с сучкой, первыми вцепившихся в Нику. Я был в отчаянии, я ненавидел себя за слабость и скудоумие. Я сознавал, что еще миг - и я опять потеряю Нику, теперь уже навсегда, или же умру сам, что меня тоже никак не устраивало. "Боже, помоги нам!" — заорал я вне себя от ужаса. И вспомнил вдруг, что в сказках своего детства от Смерти всегда спасают Любовью, проявлением ее - поцелуем.

Я припал к Никиным губам прежде, чем между мной и нею вклинился Гриша. Задыхаясь от напряжения, он оттаскивал нас друг от друга. Он тщился вытолкать меня на ступеньки, но у него не доставало энергии. Зато коллективной энергии толпы могло хватить и на то, чтоб оттащить меня подальше от лестницы.

Я подхватил Нику на руки, крепче прижал к себе - и кинулся наверх.

Я победил! Визг, рев и стенания остались у меня за спиной. Я чуть не оглянулся - поглядеть, не стряслось ли чего с Григорием,  но вспомнил вовремя, что оборачиваться нельзя. История повторилась: Орфей похитил Эвридику из царства мертвых.

Я бежал к свету, не чуя под собой ног, а Эвридика в моих объятиях становилась все теплей и весомей, все осязаемей. Предрассветное небо забрезжило впереди, над вершиной лестницы. Впервые в жизни очертания обшарпанных многоэтажек показались мне сказочно прекрасным зрелищем. - Еще немного, - подбадривал я себя. - Еще чуть-чуть!...

Я хрипел от непривычной нагрузки и - смеялся. Ведь я любил. И меня любили! Поэтому я и победил Смерть!

Петух на балконе одной из многоэтажек пропел, когда до свободы нам оставался один рывок. Я уже занес ногу над последней ступенькой, и тут предутреннее небо, дома и деревья - все схлопнулось в непроглядную черноту, а в ушах у меня грянул пронзительный издевательский хохот - будто бы внутри моей черепухи врубили местную трансляцию бесы. Бесплотные демоны глумились надо мной, как могли: дергали за нос, щекотали, давали под зад копытами, и хохотали, хохотали! С яростью быка, утыканного горящими бандерильями, я брыкался и пихался одной рукой, другой все еще крепко прижимая к себе свою Эвридику. Поражение мое, однако, было очевидно и мне самому. Меня сильно толкнули вниз, мы с Никой впились друг в друга и кубарем, бутербродом покатились по лестнице. Больно мне не было, я ведь тоже теперь был мертвым. Но, подобно бороде, растущей на трупе, бешенство все еще сотрясало мой коченеющий организм.

Приземление наше в зале Вызвало ноль эмоций. Даже Шарик и сучка не удостоили меня злобного ехидства: порядок был восстановлен,  и никаких эксцессов впредь не предвиделось.  Предупредительный Харон помог нам подняться и усадил за столик в стороне, близ двери служебного входа, Вероятно, это был столик для штрафников. Не для почетных гостей!

Страсти мои стремительно во мне остывали. Я становился как все, и мысли о запретных плодах или запретных дверях не бередили мой ум. С бесконечной тоской думал я об оборвавшейся жизни: солнце, море, деревьях, планах на будущее. Внутренним зрением я видел друзей и всех своих, кроме одной, женщин, и всем им завидовал до изнеможения. Отсюда, из Харонова бара, чепухой представлялись мне все  мои земные проблемы - неоплаченные квартирные счета, алименты на дочь от давней моей пассии Веры и угрозы оной Веры засадить меня за решетку или на "химию", заначенный солидным издательством гонорар за серию карикатур, якобы издательством не полученных, но опубликованных под чужой фамилией, -  и прочее, прочее в том же духе! С нежностью вспоминал я свою комнату, свой рабочий стол, свои карандаши, кисти, краски. И всего этого счастья лишился я из-за собственной непролазной дури! Из-за того, что пошел-таки за покойником! Из-за жалких тридцати гривен! Гришке, видите ли, скучно стало одному на том свете, и он хитростью заманил туда же меня! О том, как Гришка доблестно выталкивал меня вон из бара, я в эти минуты, конечно, не вспоминал: охотником за справедливостью был я, вероятно, только при жизни, да и то - хреновым охотником! Ника сидела рядом, тихая и поникшая, но мне было не до нее.  Я больше не любил Нику, потому что жалел и любил себя.

И все же аналитик во мне зачехлился покуда не окончательно. Вероятно, я слишком внезапно умер, чтобы сразу же осознать это. Или ж богатство воображения оказалось качеством души, а не тела. Посещая душой дома друзей, знакомых и пассий я  представлял себе, как они меня хватятся. (Только, вот, когда?!) И кто как отреагирует на известие о моей внезапной кончине. Затем бессмертная моя нависла над  своей бренной плотью, разметавшейся на постели, и задалась вопросом: «Taк что же, черт побери, случилось с Васькой Тимошенко? Ведь не хилый мужик был и не алкогольничал накануне, чтобы вляпаться в какой-нибудь попадос!»!

— А и правда, — самого себя, вслух, заинтересованно спросил я. — Отчего это я отъехал?

— Вскрытие покажет, — ответил философски Харон. Он как раз ставил перёд нами графинчик водки и рюмки. Добрый малый просек, что мне просто необходимо снять стресс и как следует помянуть самое себя.

—  Вероятно, сердечный приступ, — не стал он дожидаться результатов вскрытия. — Вы ведь себя, господин Тимошенко, не берегли, пускались иной раз во все тяжкие. Правда? А возможно, будучи нетрезвым, Вы забыли выключить газ и угорели.

— Чушь собачья!  — запротестовал я. — У меня окно — настежь!

—  Тогда, возможно, злоумышленник влез в Ваше распахнутое настежь окно и...  придушил Вас. Или зарезал, — порадовал Харон новой версией. И, спохватившись, что сболтнул лишнее, перешел  с доверительного тона на тон санитара в морге, — Вы в хорошем месте, в надежных руках, вне суеты сует и страданий...

— Выпей-ка со мной! — перебил его я.

— Извините, господин Тимошенко...

— А я говорю - выпей со мной! — с несвойственной покойным упертостью потребовал я.  И мы с Хароном, равно изумленные, в упор уставились друг на друга. Затем он перевел взгляд на нечто у меня за спиной. Заподозрив, что на мне растут крылья, я немедленно ощупал себя. Крыльев не было — ни пернатых, ни перепончатых.

— Что-то с Вами, господин Тимошенко, не то, — обеспокоено признался Харон, — Какой-то Вы... странный все еще!

—  А может, я не до конца умер? — в свою очередь предположил я. — Может, у меня клиническая смерть, а не полная?

— Очень может быть, — с готовностью согласился Харон. — Я Вас потому и посадил от всех в стороне, чтобы Вы прочим господам глаза не мозолили. Вы мне сразу показались... не совсем нашим. Понимаете?

— То есть, у меня есть шанс вернуться? — уточнил я.

— Один из тысячи, полагаю, — прикинул Харон. — Вы жили один, нигде   не работали, искать Вас, в принципе, некому. Разве только, если Вы вдруг позарез кому-то понадобитесь...

— Понадоблюсь! — уверенно пообещал я. И возликовал, вспомнив Маришу. С Маришей у меня назначено было на утро свидание. В моей квартире, от которой у Мариши имелся ключ. Предусмотрительный стреляный воробей, я снабдил ее ключом для того, чтоб она проникла ко мне как можно быстрей, незаметней, а, стало быть, безболезненней для репутации нас обоих. Ведь в свои восемнадцать мой новый шедевр природы выглядел девочкой-ромашкой! Дверной же звонок у меня не работал, чинить его я не рисковал, поскольку электричества боюсь с детства, а сплю я по утрам крепко, как праведник, поскольку по ночам либо работаю, либо читаю, либо веду неправильный образ жизни. Свой образ жизни, свое дон-жуанство, свой технический кретинизм благословил я в эти мгновения всей бессмертной душой и недоугасшей плотью.

— Один нюанс, господин Тимошенко, — тут же озадачил меня Харон. — Мы с Вами как-то не сообразили, что найдут-то Вас не в Вашей постели, а в подземном переходе...

Мда, Мариша едва ли додумается разыскивать меня в таком месте! И все же, вопреки Хароновскому здравому смыслу,  я верил в чудо и - в Маришу! Дай мне Бог продержаться еще часок и... я женюсь на Марише, ежели воскресну из мертвых! Воистину, женюсь! Богом клянусь, покойной мамой и Никой!..

Ника! Оживившись, я тут же вспомнил о ней. Ни сожаления, ни укора - только печальная покорность судьбе читалась в иконописных ее очах. Она глядела на меня, как глядит старая преданная собака на хозяина, уже принявшего решение убить ее, но не желающего себе в этом признаться. И оттого, что она разгадала мои мысли, но ни в чем не обвиняет меня, я устыдился предательства, на которое подвиг меня долбанный мой инстинкт самосохранения. Мне стало до того стыдно жить, что я вознамерился от этой роскоши отказаться. Умер, так умер, и нечего теперь дергаться!

—  Нет, Васька, ты борись до последнего, — вновь прочла мои мысли Ника. — А обо мне ты даже не думай. Ты сделал для меня все, что мог. С той девочкой тебе будет классно, - она веселая, красивая, молодая.

—  Мы тоже не старые, — буркнул я. Нам с Никой едва перевалило за тридцать, и если во мне дурь била ключом, то Ника наверняка остепенилась за годы замужества. Ника удерживала бы меня от безумств, направляла мою заядлость в нужное русло, и жили бы мы долго и счастливо, и умерли в один день, исполнив все, к чему были призваны. Почили бы в бозе, в кругу многочисленного потомства, не ноющего, но исполненного такой же благодати, как мы. Все бы так и случилось, Выскочи я из бара секундой раньше! Но мне до жути не повезло! Я промешкал! А теперь еще и связал себя клятвой жениться на шедевре природы, о котором знаю только, что Мариша — молодая, веселая и красивая! Опрометчивость моя чревата лишь новыми мытарствами! А мне хватает и старых! Мне одной только Веры с неизвестно моей ли дочерью хватает, чтобы возненавидеть мир! И сволочного издательства! И сволочного государства, в котором я должен платить втридорога за то, что меня угораздило в нем родиться! Которое не только не ставит ни в грош мои Выдающиеся таланты, но готово меня убить за любое их проявление! Нет уж, на фиг все это! Лучше уж уйти вместе с Никой в дальнейшую неизвестность и - будь что будет! Хуже, чем на Земле, не будет! Хуже, чем в Украине!                 

—  А вдруг? — спросила Ника в волнении. Она следила за моими раздумьями. Пальцы ее нервно впились в мои. Ее пальцы уже не казались мне ледяными. — Я боюсь ада! У меня теперь все время перед глазами те картины, что я видела в детстве, в церкви видела, маленькой...

— Ты уже не маленькая, — постарался я ее успокоить. — Ты знаешь, что ад - это как раз то место, которое мы покинули.

— А вдруг?! — еще тревожней повторила она.

Но мне было все равно, что ждет нас за дверью с надписью "Выход" - мне нравилось уже само это слово. Я испытывал колоссальное облегчение оттого, что я мертв, и ни госструктуры, ни кредиторы, ни Вера до меня не доколупаются. Я спасся! А еще через сорок дней я, подобно древнему мореплавателю, отправлюсь в неведомое, и почему, собственно, оно должно оказаться страшным или печальным? Настраиваться на худшее приучила нас житуха в родной стране, но теперь-то мы вне ее юрисдикции! Подтверждение тому - изобилие благ в баре "У Харона", и манеры Харона, и тот факт, что за дверью в конце зала простирается не тьма, окрашенная языками адского пламени, но серебристый спокойный свет. Я обнял Нику, положил голову ей на плечо и замурлыкал с наслаждением песню, которую мы любили при жизни - про ее благородие госпожу Удачу. В тот же миг необоримая сила оторвала меня от Ники, подбросила вверх, закружила и повлекла к лестнице. А еще через миг я услыхал над собой голос Мариши: "Вася! Вася, что с тобой? Вась, ты жив ли?!"

Увы, я был жив. Приоткрыв глаза, я увидел привычный интерьер моей захезаной холостяцкой квартиры и Маришу у своего изголовья.

Выглядела Мариша непривычно взволнованной.

— Ну, ты меня напугал! — возопила она, когда на челе моем проявились признаки жизни. — Раз позвала - молчит! Два позвала - эффект то же! Вошла, а ты лежишь, и постель вверх тормашками! Кранты, думаю, замочили! Я как завизжу - тут ты и открыл глаза. А то бы не знаю, что бы я делала, — добавила она сокрушенно. — Представляешь, что было бы, если б ты... — и она оборвала себя, избегая страшного слова.

Я представлял. Воображение рисовало мне сцены одна другой колоритней: зареванная Мариша, любопытные соседки с отвисшими челюстями, суровые менты, для которых чья-то смерть - такая же бытовуха, как для дворника брошенный мимо урны окурок, и не меньше ментов уставшие от трудовой бытовухи санитары "труповозки". Да, Маришу я подставил бы капитально, не возвратись вовремя с того света!

— Ты прикидывался, да? — не отставала меж тем Мариша. — Ты совсем уже того, да? Еще разик прикинешься так, и больше ты меня не увидишь! — добавила она как могла серьезно, но пухленькие губы ее с трудом сопротивлялись улыбке. Кто-кто, а этот шедевр природы создан был для радости и только для радости. Еще ни разу я не видел Маришу надутой или унылой. Столь счастливое свойство  характера объяснилось, конечно, и возрастом, и отсутствием житейских проблем: Мариша процветала на всем готовеньком в семье богатой мамы и ее молодого мужа. Богатенький отец и его юная жена Маришу тоже не обижали и только дай - слали ей из Москвы подарки и переводы. Так что у смешливого моего шедевра не было нужды портить нервы с наружностью на нивах "челночества", барменства или сезонных сельхозработ. Я рад был за Маришу, что ей так легко живется. Я рад был за себя: с Маришей мне общалось легко. Во-первых, она не грузила меня задачами, не имеющими решения, а в-главных, нищету мою принимала за свидетельство моей гениальности. За такую веру в меня я позволял иногда Марише быть моим спонсором (по мелочам, разумеется!) и поддерживать меня куревом, а также бухлом, - когда мне невтерпеж становилась моя непризнанность. Не смущало меня и то, что к бухлу Мариша прихватывала кой-какой снеди: в ее нежном возрасте пить взакурку не полагалось. На сей раз Мариша вознамерилась стать спонсором по части плотного завтрака.

- Я сейчас кофе сварю, — пообещала она. — И яичницу сделаю. С беконом. А ты вставай уже, хватит уже валяться!

И взмахнув ярким подолом так, что я узнал, какого цвета у нее трусики, Мариша скрылась в прихожей.

Продолжение следует...